Я песни ей пел силуэт рисовал
Допустим совсем неумело
И первым в лице ее тихом узнал
Черты рафаэлевой девы
Но в зеркало девушка скорбно глядясь
Насмешливо грустно сказала
Ну где ты увидел тут Еву
Глаза точно щелки
Поспать бы им всласть
И рот чтобы есть
И рада бы только что толку
А нет что ж терзаться мечтою
Какая уж есть я останусь такою
И я ей подал сокровенную весть
И тихо дыханьем ушко щекоча
Сказал
Есть правило то что начало начал
Коль хочешь ты знать поточнее
Какая ты есть в самом деле
И чтоб себя видеть такою
Должна подружиться с судьбою
Глянь в зеркало тотчас как страстью томима
Познаешь любовь ты с любимым
Далекий любых философий
Я свой демонстрировал профиль
Устами моими вещал сатана
Поверила в версию эту она
Пришелся рецептик ей мой по душе
Нашелся любимый - не я а с кем рай в шалаше
И к зеркалу жар пылкой страсти познав
Она тотчас робко прильнула
Без веры с надеждою затаенной
И охнула девушка вдруг увидав
Лицо что светилось мадонной
Решила она что колдун это я
Ко мне вечным ликом тогда обратясь
Мне вечною дружбой она поклялась
Решила она что счастливые вечно
Мои Рафаэль и Да Винчи
Срисовывали а не создавали
В любви сотворяемых женщин
Хранитель не я тайны этой
И найден источник секрета
Она рукотворную душу любви
Рисует сама на себе и в себе на крови
Колдуньей беспечной на святках
Шаля ворожит
А слово держать не спешит
Столь пылкие в клятвах
В калядках и прятках
Попробуй поймать вас ну где вы
Коварные дочери Евы
Вот в чем уж совсем не ленивы
Гибки и увертливы очень красивы
Сродни юным прутикам ивы
Имел их в виду сказавши Воздам
Господь приспособив их к розгам
И эта меня провела
Вильнула хвостом и была такова
Конечно в себе ощущала она
Несметную силу таланта
Всех бывших и будущих вмиг поголовно
В рабов превращая своей красоты
Усталой от страсти любовной
А мне же досталось горбатить мечты
И пыжиться в роли Атланта
Я в зеркале вижу любом те черты
Что врезались в сердце когда-то
Я их срисовал и послал ей вослед
Она не признала их
Что ж нет так нет Юрий Королев


Я так тебя люблю и этот дождь
Затапливающий дом уже сто дней
И это солнце в сто степей и сто пустынь
Мой жар сердечный вечно одинаков
Я ввысь смотрю в надежде Зодиаков
Увидеть знак не скажет мне остынь
Я не приемлю тормозящих знаков
А если так лишь поднатянем вожжи
И пустим вскачь заморенных коней
По своему я верую в судьбу я с ней согласен
Когда ее несокрушимое веленье
В согласии с моим о жизни представленьем
А нет я мчусь по параллельной трассе
Я все прошел и мелко и по крупной
Не уступал когда совсем невмоготу
Я ждать не стал и не умел я ждать
Я предлагал Творцу решить начистоту
Даруй мне все или вели стать трупом
Он осенил меня улыбкой благодати
Я рвусь как прежде и всегда
Иду на вы и не ряжуся в тогу
И наконец у цели вот она
Мерцает у счастливого порога
Ловлю сияющую тень
Ищу нетерпеливою рукою
Где ж это я теперь
Там где и все
В разделочной у Бога. Юрий Королев

Разметав льняные кудри по плечам и по лицу
Нарумянилась как будто новобрачная к венцу
Мчит себя не чуя птица и дитя и царь-девица
И распутница-царица и девчонка-озорница
Зачастила капель звонко цокот слышится весны
Кентаврица амазонкой зимние расторгла сны
Жгучей сорваны поземкой сметены с ветвей постромки
Почерневшие зимы звонок жаркий всплеск зари
И растаяли спросонок белые богатыри
Хлестко бьют ее копыта по расквашенной стезе
руки навстречу раскрыты и судьбине и грозе
В сердце бьется бури рокот грохает волной прибоя
С грешной святостью она ждет кентавра за собою
Так ладья кормы не чуя мчит на волны за бедою
Ты постой постой желанный подожди премудрый
Всюду льется запах странный – совладать так трудно
Разметав льняную гриву по плечам и по лицу
Скачет скачет горделиво - я хочу к венцу
Ты постой постой мой званный придержи свой бег
Подойди ко мне желанный - наш струится век
Бьется в сердце бури рокот не шумят сады
Там сливаясь тело с телом строятся лады
Там ритмичный дробен топот – лета ждут плоды
Внемлен лишь невнятный шопот – ветки и трава шуршат...
Разметав льняную гриву по спине и по лицу
Скачет чудище игриво видно стать по молодцу
Буйно пляшет кобылица вихрем космы вороша
Раскраснелась кентаврица расплескалася весна
Ведьма – ведница - ведьмица - век без отдыха и сна
Кентаврина кентаврица – До чего же хороша!



Юз Алешковский. Товарищ Сталин
Товарищ Сталин, Вы большой ученый,
В языкознаньи знаете Вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ — серый брянский волк.

За что сижу, воистину не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы.
Сижу я нынче в Туруханском крае,
Где при царе сидели в ссылке Вы.

В чужих грехах мы сходу сознавались,
Этапом шли навстречу злой судьбе.
Мы верили Вам так, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.

И вот сижу я в Туруханском крае,
Где конвоиры, словно псы, грубы.
Я это все, конечно, понимаю,
Как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра.
Вы здесь из искры разводили пламя,
Спасибо Вам, я греюсь у костра.

Вам тяжелей, Вы обо всех на свете
Заботитесь в ночной тоскливый час,
Источник teksty-pesenok.ru
Шагаете в кремлевском кабинете,
Дымите трубкой, не смыкая глаз.

И мы нелегкий крест несем задаром
Морозом дымным и в тоске дождей,
Мы, как деревья, валимся на нары,
Не ведая бессонницы вождей.

Вчера мы хоронили двух марксистов,
Тела одели ярким кумачом.
Один из них был правым уклонистом,
Другой, как оказалось, ни при чем.

Он перед тем, как навсегда скончаться,
Вам завещал последние слова,
Велел в евонном деле разобраться
И тихо вскрикнул: «Сталин — голова!»

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
И в кителе идете на парад.
Мы рубим лес по-сталински, а щепки,
А щепки во все стороны летят.
Живите тыщу лет, товарищ Сталин,
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
Я верю, будет чугуна и стали
На душу населения вполне.


ЮК. Весенний стих
Разметав льняные кудри по плечам и по лицу
Нарумянилась как будто новобрачная к венцу
Мчит себя не чуя птица и дитя и царь-девица
И распутница-царица и девчонка-озорница
Зачастила капель звонко цокот слышится весны
Кентаврица амазонкой зимние расторгла сны
Жгучей сорваны поземкой сметены с ветвей постромки
Почерневшие зимы звонок жаркий всплеск зари
И растаяли спросонок белые богатыри
Хлестко бьют ее копыта по расквашенной стезе
руки навстречу раскрыты и судьбине и грозе
В сердце бьется бури рокот грохает волной прибоя
С грешной святостью она ждет кентавра за собою
Так ладья кормы не чуя мчит на волны за бедою
Ты постой постой желанный подожди премудрый
Всюду рвется дробный топот – совладать так трудно
Разметав льняную гриву по плечам и по лицу
Скачет скачет горделиво - я хочу к венцу
Ты постой постой мой званный придержи свой бег
Подойди ко мне желанный - наш струится век
Слышен только бури рокот не шумят сады
Там сливаясь тело с телом строятся лады
Там ритмичный дробен топот – лета ждут плоды
Внемлен лишь невнятный шопот – ветки и трава шуршат...
Разметав льняную гриву по спине и по лицу
Скачет чудище игриво видно стать по молодцу
Буйно пляшет кобылица вихрем космы вороша
Раскраснелась кентаврица расплескалася весна
Ведьма – ведница - ведьмица - век без отдыха и сна
Кентаврина кентаврица – До чего же хороша!


ЮК. Дорогой млечною она
Летела в осень
Летела в осень
Печалью черною до дна
Поила сосен
Поила сосен

Один это очень хуже...
Это когда возвращаешься в дом
А дома не вовсе нет –
не ров и не лужа
Что отсутствует, -
дело не в том
Не то чтобы нет никого
А в доме ты никому не нужен
И шел бы мимо
И ты пролужишь
сквозь родимый
искательно
Как будто-то бы нет его
Как сквозь собственные ребра
И вроде бы для кого-то старательно
Изображаешь бодрость
Оглядываешься: для кого бы?
И - никого –
Пробить бы себя хоть лбом бы
И ощутить – вот я - был!
Я был, я это знаю точно
Похоже я состоялся заочно
А вроде бы шел бычком
Не то что никто обо мне не знает
Но нет никого, кого я знал бы
Во всем мире поразительно пусто
Быть может я гусеница бабочки
И никого не должно быть
ведь так бывает
Может я даже огород или сад ищу
Прожую вот лист капустный
И вспорхну к небу
К другим небо жаждущим
Но нет не жую и не вспархиваю
А смотрю в зеркало настороженно смаргивая
Хоть в зеркале есть я
И мы пообщаемся и поговорим о важном
Но этот в зеркале не разговаривает
А смотрит пристально и страшно
Вот вот он дуло к башке приставит -
Дуплетом и размажет по стеклу кашу
Бегу прочь от такого свидания
Без него один опять несу наказание
Но лучше одному чем так суицидально
И вот чтобы не было туже
И очень даже мизекордьяльно
Осеняет идея
Ведь теперь-то ясно что нужно
Чем один очевидно очень хуже –
Ну что же я господи балдею
То есть математически идеально
И прямо в эфире реет
Молчу как плененный воин
Таяся собственной доли –
Если плохое удвоить
Это естественно двое!


Надежда как известно терпелива
И когда оттренькает мой час
Вы с нею встретитесь и неторопливо
Обсудите что там и где у нас
Я старую свою лелею рану
И не хочу ее лечить ничем
И боли не отдам и грана
Она мне самому нужней
Ни временем ни взором ни вином
Ее я даже утешать не стану
Ее я ловко прячу паче чаянья
Скрывая за улыбкою отчаянье
С улыбкою отчаянье мое
Я все надеюсь мы усядемся за чаем
И взоры перестанем прятать ниц
Сплетем улыбки и беда растает
Сбежав слезой из-под твоих ресниц
Надежда удаляется последней
Уйду я а она с тобой
Помянет грешника улыбкой бледной
Насмешливой как отражение мое Юрий Королев
Юрий Королев. Поэт в России больше чем поэт. Народная память надежно сохраняет и поддерживает блицующий пламенем барельеф поэта и не допускает его превращения в официоз, и в этом смысле мы осознаем, что Высоцкий поставлен взыскующим ценителем в тот же ряд, что и Пушкин; но ведь мы ощущаем и еще нечто: он своей колеей следует и Есенину, и Маяковскому... Но ведь есть и еще что-то; потому что мысль и чувство спотыкаются, когда мы хотим поставить его в некий ряд, - Высоцкий выпирает отовсюду, - где-то нам это нравится, где-то не по нраву; кто-то все еще считает, что он не совсем поэт, как в свое время думали последние поэты двадцатого века - Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко; они ему говорили: ну зачем тебе, ты - бард, певец, артист; поэт - это другое. Вдова Рождественского Алла Киреева сказала как-то: Евтушенко считал первым поэтом себя, Вознесенский - себя, а их обскакал Высоцкий, которого они вообще никем не считали. Но нестыковочки возникают, и они мучают всех нас в большей или меньшей степени; и здесь высший судья - исторический читатель и его потомки, - они закрепили силуэт Высоцкого в великом хороводе - пантеоне классиков по всем основным признакам: времени, возрасту, образованию, социальной принадлежности, читают все и каждый понимает на свой лад, - так и полагается читать классика. Но Высоцкого не только читают, его слушают, и в этом, мне кажется, засела та самая заноза, которая так беспокоит взыскательную общественность; действительно, что это такое, занижает это памятник или, напротив, еще более его возвеличивает... Пушкин не раз обращался с думой и советом к Баяну, - он понимал, что корни его там: и сам он, как мы знаем, исполнял свои поэмы вслух (пел!) тем, кто умел слушать, - Пушкин был для своего времени элитным поэтом и слушала его элитная публика, он даже не хотел читать свои стихи любимой жене... Баян, конечно, пел для князей, но слушал его весь народ, хотя и князья тоже, и все его понимали, - но каждый по-своему. Это важная ипостась Высоцкого, - он, как Баян, поет, и понимают его все, - но по-разному, - как оно и пристало классику.

Юрий Королев. Мильон терзаний... Творческая биография всякого поэта начинается тогда, когда он обнаруживает на фоне пристрастия к бумагомарательству олнажды пришедшее истинное наслаждение от того, что вдруг получается - не шуточное, не подражательское, - а неопровержимо узнаваемое истинное творческое событие. Удивление, удовольствие, наслаждение в сочетании с недоверием - неужели это я? - Ай да Пушкин, ай да сукин сын! - требует повторения. И поэт начинает портить созданное Музой произведение: он его редактирует и доводит до полного неузнавания и изнеможения. С этого момента он уже знает, где остановиться; но не знает где, вернее когда, начать... Это ожидание явления Музы - вечная тема у всех поэтов; впрочем, не только поэтов, но и писателей и художников, даже химиков и ботаников, не говоря уже об актерах и спортсменах, - у всех лицедеев, то есть людей, способных выдавать нечто, находящееся за пределами человеческой обыденности и повседневно не свойственное даже этому лицу. Этот отмеченный судьбой человек естественно стремится повторить неизбывное счастье творения и узнавания и обнаруживает, что оно не поддается его приказам; отсюда мильон терзаний, фобий и скверных привычек, которые возможно и случайно сопровождали появление Музы: алкоголь, наркотик, кофе, бессонница и всякое разное накручивание экзальтаций, - приводящих порой к ранней гибели героя. Но если он к сорока не погиб, то обнаруживает, что упорное следование занудному обряду: утром встать и немедленно засесть за работу - не зависимо от желаний и настроений, дает регулярную и надежную уверенность в возвращении вдохновения - одни-два раза в неделю или раз в месяц, как кому повезет; так из Байрона происходит Гете, а из Лермонтова - Лев Толстой.

Юрий Королев. Гении, прожившие нормальный срок, умирали по нескольку раз, вновь и вновь находя себя другим - но неизменно Божественным, - то в голубых, то в оранжевых периодах, то в серебряном, то в футуристическом небе. Владимир Высоцкий - поэт из плеяды гениев одной высокой волны, с гребня которой они падали в вечность и физическое небытие. Таких среди великих поэтов много (за последние двести лет - Байрон, Шелли, Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин, Блок и целый список по алфавиту), я бы сказал большинство; это характерно не только для поэтов, но и для художниов во всех сферах творческой деятельности. Предчувствие скорой смерти просматривается всегда в их произведениях, потому что приходит ощущение законченности этой страницы творчества, а будет ли новая - неведомо, ибо это может быть достоянием лишь Божьей вести; кстати, и у тех из них, кто потом прожил большую и плодотворную жизнь, как Лев Толстой, например. Их гений, их талант - дар Божий, и так и воспринимался ими, ибо они сами не понимали, откуда эта благодать; конечно, они были великие трудолюбцы, но прекрасно осознавали, что за качество плодов их творчества трудолюбие отвественно только в малой мере; остальное неведомо откуда взялось - от Бога, приснилось, рука сама написала... В основе всех фобий великих творцов был страх однажды утратить этот дар, и вовсе не в том дело, что их ждал общественный позор и разочарование, хотя они всегда очень болезненно реагировали на критику и утверждения, что их блеск погас; но в том, что они до смерти и более чем страшились лишиться этого замечательного состояния, называемого Вдохновением и связываемого ими с божественным озарением и с собственной особенностью, сродни Богу и Божественности, в которое они впадали в творческом экстазе: лишиться этого - страшнее смерти; и они жили с постоянным ощущение дамоклова меча: вот рухнет, и все кончится, как началось - неизвестно откуда. Собственная причастность к богу для них и у них не вызывала ни вопросов, ни недоумения: в своих досмертных Памятниках они не скрывают этого. Высоцкий ушел на гребне первой волны; несомненно его ждали периоды творчества во всех цветах радуги; но и за сорок лет он одарил нас со всей щедростью, свойственной гению.

Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез,-
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив "Ахиллес".

Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента,-
Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью -
Нате смерьте! -
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти,-
Но в обычные рамки я всажен -
На спор вбили,
А косую неровную сажень -
Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи,-
И не знаю, кто их надоумил,-
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей,-
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец,
Подходившие с меркой обычной -
Опасались,-
Но по снятии маски посмертной -
Тут же в ванной -
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной...

А потом, по прошествии года,-
Как венец моего исправленья -
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье,-
Под мое - с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась -
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет,-
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан,-
Все там будем! -
Я орал в то же время кастратом
В уши людям.
Саван сдернули - как я обужен,-
Нате смерьте! -
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!

Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном -
Не пройтись ли, по плитам звеня?-
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.

Накренился я - гол, безобразен,-
Но и падая - вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,-
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я похоже: "Живой!"

И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла!
Не сумел я, как было угодно -
Шито-крыто.
Я, напротив,- ушел всенародно
Из гранита.