Надежда как известно терпелива

И когда оттренькает мой час

Вы с нею встретитесь и неторопливо

Обсудите что там и где у нас

Я старую свою лелею рану

И не хочу ее лечить ничем

И боли не отдам и грана

Она мне самому нужней

Ни временем ни взором ни вином

Ее я даже утешать не стану

Ее я ловко прячу паче чаянья

Скрывая за улыбкою отчаянье

С улыбкою отчаянье мое

Я все надеюсь мы усядемся за чаем

И взоры перестанем прятать ниц

Сплетем улыбки и беда растает

Сбежав слезой из-под твоих ресниц

Надежда удаляется последней

Уйду я а она с тобой

Помянет грешника улыбкой бледной

Насмешливой как отражение мое Юрий Королев

Видишь, там, на горе, возвышается крест? Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем. А когда надоест, возвращайся назад гулять по воде со мной... Чего вы думаете, что вы их плоше?.. все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь... Встала на ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло.





Совсем не стало одиночества

И не тревожит волчий вой

В тоске рутинной девы очи

Не пробуждают ничего

Творец наш тоже в муках творчества

Был совершенно одинок

Нам завещал от одиночества

Не помогает неги шелк

Напротив этот зов томительный

Предчувствие творца

Влечет и миг мучительный

Сомнения не растерял ли дар отца

И ты бежишь любимых и друзей

И остаешься на один с судьбою

И вновь еще мучительней и злей

Предчувствием томим

Меняешь жизнь на дар

Интеллектуальных пантомим

И не уступишь никогда

Создатель дал

Создатель взял

В чем можешь быть уверен

Когда ты божее творенье

Обретшие свой горький гений

талант и рвенье

Пожертвованные люди

В соревнованье этом злом

Ты сам себе так труден

Отверженный и поделом

Нет шанса на подмогу

И рвешься чтоб не опоздать

В разделочную к Богу ЮК



Надежда как известно терпелива

И когда оттренькает мой час

Вы с нею встретитесь и неторопливо

Обсудите что там и где у нас

Я старую свою лелею рану

И не хочу ее лечить ничем

И боли не отдам и грана

Она мне самому нужней

Ни временем ни взором ни вином

Ее я даже утешать не стану

Ее я ловко прячу паче чаянья

Скрывая за улыбкою отчаянье

С улыбкою отчаянье мое

Я все надеюсь мы усядемся за чаем

И взоры перестанем прятать ниц

Сплетем улыбки и беда растает

Сбежав слезой из-под твоих ресниц

Надежда удаляется последней

Уйду я а она с тобой

Помянет грешника улыбкой бледной

Насмешливой как отражение мое

Вот я ушел она ж осталась

Надежда не случайно задержалась

Она и уходя не хлопает дверьми

Ее визит к тебе лишь означает

Что в памяти твоей отыщется случайно

тот уголок там бывший изначально

где жил и я надеждою томим

Чтоб вновь сопережить сомненья

Приливы радости уколы сожаленья

Надежда тихо прикрывает двери

И тенью гибкою скользит за мною вслед

Глянь нитью тонкою пульсируют любовь и гений

Привычно за руки и след во след

Пусть веет слабый сквознячок

И лишь когда растают строфы пений

Услышишь еле слышимый щелчок

Тогда уж все. юк



Вечности восемь Как котомку носим

Ветер в ветках вековал И из веток свил овал

Рисовал и завывал Честно гамму выпевал

До до до до до до Как бы свитое гнездо

Ветер с ветки сплел до до И от до до до

Век ты в клетке Что висит на ветке

Век в ней вековать Клетку выковать

До до до И опять до до



Уитмен. Листья травы. Когда он... оглядывался вокруг,

то на что бы он ни смотрел

с жалостью, любопытством, страхом

или любовью,

он становился этим предметом,

и этот предмет становился частью его

на один день или на одно мгновение

дня,

. .на целый год или на циклы

тянущихся лет.



Не видать мне слоника

Что живет в Салониках

И не грызть редиски

От моей Алиски

Нет ничего не намели

А я хочу жар-птицу

Так ноль на ноль ты подели -

Получишь единицу



Я песни ей пел силуэт рисовал

Допустим совсем неумело

И первым в лице ее тихом узнал

Черты рафаэлевой девы

Но в зеркало девушка скорбно глядясь

Насмешливо грустно сказала

Ну где ты увидел тут Еву

Глаза точно щелки

Поспать бы им всласть

И рот чтобы есть

И рада бы только что толку

А нет что ж терзаться мечтою

Какая уж есть я останусь такою

И я ей подал сокровенную весть

И тихо дыханьем ушко щекоча

Сказал

Есть правило то что начало начал

Коль хочешь ты знать поточнее

Какая ты есть в самом деле

И чтоб себя видеть такою

Должна подружиться с судьбою

Глянь в зеркало тотчас как страстью томима

Познаешь любовь ты с любимым

Далекий любых философий

Я свой демонстрировал профиль

Устами моими вещал сатана

Поверила в версию эту она

Пришелся рецептик ей мой по душе

Нашелся любимый - не я а с кем рай в шалаше

И к зеркалу жар пылкой страсти познав

Она тотчас робко прильнула

Без веры с надеждою затаенной

И охнула девушка вдруг увидав

Лицо что светилось мадонной

Решила она что колдун это я

Ко мне вечным ликом тогда обратясь

Мне вечною дружбой она поклялась

Решила она что счастливые вечно

Мои Рафаэль и Да Винчи

Срисовывали а не создавали

В любви сотворяемых женщин

Хранитель не я тайны этой

И найден источник секрета

Она рукотворную душу любви

Рисует сама на себе и в себе на крови

Колдуньей беспечной на святках

Шаля ворожит

А слово держать не спешит

Столь пылкие в клятвах

В калядках и прятках

Попробуй поймать вас ну где вы

Коварные дочери Евы

Вот в чем уж совсем не ленивы

Гибки и увертливы очень красивы

Сродни юным прутикам ивы

Имел их в виду сказавши Воздам

Господь приспособив их к розгам

И эта меня провела

Вильнула хвостом и была такова

Конечно в себе ощущала она

Несметную силу таланта

Всех бывших и будущих вмиг поголовно

В рабов превращая своей красоты

Усталой от страсти любовной

А мне же досталось горбатить мечты

И пыжиться в роли Атланта

Я в зеркале вижу любом те черты

Что врезались в сердце когда-то

Я их срисовал и послал ей вослед

Она не признала их

Что ж нет так нет Юрий Королев





Я так тебя люблю и этот дождь

Затапливающий дом уже сто дней

И это солнце в сто степей и сто пустынь

Мой жар сердечный вечно одинаков

Я ввысь смотрю в надежде Зодиаков

Увидеть знак не скажет мне остынь

Я не приемлю тормозящих знаков

А если так лишь поднатянем вожжи

И пустим вскачь заморенных коней

По своему я верую в судьбу я с ней согласен

Когда ее несокрушимое веленье

В согласии с моим о жизни представленьем

А нет я мчусь по параллельной трассе

Я все прошел и мелко и по крупной

Не уступал когда совсем невмоготу

Я ждать не стал и не умел я ждать

Я предлагал Творцу решить начистоту

Даруй мне все или вели стать трупом

Он осенил меня улыбкой благодати

Я рвусь как прежде и всегда

Иду на вы и не ряжуся в тогу

И наконец у цели вот она

Мерцает у счастливого порога

Ловлю сияющую тень

Ищу нетерпеливою рукою

Где ж это я теперь

Там где и все

В разделочной у Бога. Юрий Королев



Мой ветроход идет под ветром

Но не по ветру ветроход

И не уступит он ни метра

Кто паром или солнцем прет

Летит вперед мой ветроход

Пусть жгуч порыв и парус рвет

На гребне волн мой утлый челн

В закатном солнце желт и цвел

Непотопляем как скорлупка

Сверкнет блестящим боком шлюпка

Спиною черною дельфин

Укажет путь среди махин

Громадных волн

Пусть хрупок челн

Но не страшится челн мой волн

Я кормчий правлю этот челн

Прозрачный парус мне послушен

И покоренный моря дол

Гудит мне предлагая дружбу







Весенняя песнь

По весне кентавр лютует оглашая воздух всуе

Кентаврица же не глядя и одной красы лишь ради

Как лебяжьми крылами всполохнет двумя руками

Их сплетет тотчас цыганкой над своею головой

Груди юные волнуя зазвучит волшебный бубен

Разметав льняные пряди по лицу и по плечам

Выгнув шею ловко ладит с ним беседу по душам

С перебором баловница стройной ножкою спешит

И кокетливо ресницы прикрывают жар ланит

Налитым бедром случайно чуть в его бедро толкнет

Спотыкнется он отчаянно и в весенний рог ревет

И не сдерживая страсть ей свою он мощь отдаст

Он ликует и поет

И с счастливою тоской

Грудь до крови рвет

Герой

Разметав льняные кудри по плечам и по лицу

Нарумянилась как будто новобрачная к венцу

Мчит себя не чуя птица и дитя и царь-девица

И распутница-царица и девчонка-озорница

Зачастила капель звонко цокот слышится весны

Кентаврица амазонкой зимние расторгла сны

Жгучей сорваны поземкой сметены с ветвей постромки

Почерневшие зимы звонок жаркий всплеск зари

И растаяли спросонок белые богатыри

Хлестко бьют ее копыта по расквашенной стезе

руки навстречу раскрыты и судьбине и грозе

В сердце бьется бури рокот грохает волной прибоя

С грешной святостью она ждет кентавра за собою

Так ладья кормы не чуя мчит на волны за бедою

Ты постой постой желанный подожди премудрый

Всюду льется запах странный – совладать так трудно

Разметав льняную гриву по плечам и по лицу

Скачет скачет горделиво - я хочу к венцу

Ты постой постой мой званный придержи свой бег

Подойди ко мне желанный - наш струится век

Бьется в сердце бури рокот не шумят сады

Там сливаясь тело с телом строятся лады

Там ритмичный дробен топот – лета ждут плоды

Внемлен лишь невнятный шопот – ветки и трава шуршат...

Разметав льняную гриву по спине и по лицу

Скачет чудище игриво видно стать по молодцу

Буйно пляшет кобылица вихрем космы вороша

Раскраснелась кентаврица расплескалася весна

Ведьма – ведница - ведьмица - век без отдыха и сна

Кентаврина кентаврица – До чего же хороша! юк







Пусть за полное неожидание

За пустое словно россыпь черных дыр

Вдруг засветится живое сострадание

И сомкнется с ожиданием моим

Не не жди меня не жди пожалуйста

Ожидание моя стезя я приду и ты пожалуйся

На меня и мне слезой рося

За неожидание не будет спроса

Неожидание немалый труд

Боль неожидания громаднейшего роста

И не гаснет просто так и как-нибудь

Вырасти свое неожидание чтоб оно закрыло синь небес

Но не ожидай и воздаяния за неожидание не жди чудес

И за полное неожидание за пустое словно россыпь черных дыр

Вдруг засветится живое сострадание и сомкнется с ожиданием моим юк





Осознанная необходимость.

Сижу на привязи спусти могу я съесть соседа

В окне торчит он во плоти хотел бы побеседовать

Он на меня таращит глаз но бдит его красотка

Пусти его он тоже враз кусок отхватит плоти

Меня вот так в обход пусти потом проблем не разгрести

Придется фактов нагрести чтоб на свободу отпустить

Осознанной в виду необходимости

Пришли мне зов ты слышишь жду

Молчания невидимых оков ведь ты не примешь за вражду

И мести ожидание и не сочтешь за ворожбу

Тревожных снов отчаяние

Пришли мне зов услышь прошу мою мольбу яви рабу пророчество

В знак нелюбви себе хочу простого одиночества

Не вспоминать и не искать не ждать и не надеяться

Жизнь натянуть как нить тугую

Здесь в светлой яви не в аду я

Приму легко судьбу любую

Не Прометеева скала и не его оковы

Я в келье заковал себя и так проходят годы

Держу себя я за грудки недрогнувшей рукою

Ломаю кости ног своих чтобы не быть с тобою

Чтобы и кости мне спасти и чтоб из кельи не уйти

Моей свободе за флажки осознанной необходимости

Никто не в силах мне помочь я сам себя морочу

Над жертвенным огнем молчу лишь уголья ворочаю

Стенает сытый сатана от грехопресыщения

Горящим взором на меня он смотрит с отвращением ЮК



Надежда как известно терпелива

И когда оттренькает мой час

Вы с нею встретитесь и неторопливо

Обсудите что там и где у нас

Я старую свою лелею рану

И не хочу ее лечить ничем

И боли не отдам и грана

Она мне самому нужней

Ни временем ни взором ни вином

Ее я даже утешать не стану

Ее я ловко прячу паче чаянья

Скрывая за улыбкою отчаянье

С улыбкою отчаянье мое

Я все надеюсь мы усядемся за чаем

И взоры перестанем прятать ниц

Сплетем улыбки и беда растает

Сбежав слезой из-под твоих ресниц

Надежда удаляется последней

Уйду я а она с тобой

Помянет грешника улыбкой бледной

Насмешливой как отражение мое Юрий Королев

Вот я ушел она ж осталась

Надежда не случайно задержалась

Она и уходя не хлопает дверьми

Ее визит к тебе лишь означает

Что в памяти твоей отыщется случайно

тот уголок там бывший изначально

где жил и я надеждою томим

Чтоб вновь сопережить сомненья

Приливы радости уколы сожаленья

Надежда тихо прикрывает двери

И тенью гибкою скользит за мною вслед

Глянь нитью тонкою пульсируют любовь и гений

Привычно за руки и след во след

Пусть веет слабый сквознячок

И лишь когда растают строфы пений

Услышишь еле слышимый щелчок

Тогда уж все.



Когда Бог возжелав добра

Задумал куклу из ребра

Он сделал десять но одну

Он выстрогал лишь для себя

И этой куклой я была

Ну иль пробабушка моя

И я проматерь матерей

Нет одиночества полней

Чем миг рождения детей

Нам пастырь дал

Вот этот дар

Которым сам располагал

В кровавый сладкий миг творенья

Миг гибели и воскресенья

Из груди выломать ребро

В крови и боли из него

Вдруг сотворить мечту свою

Создать последствие свое Юрий Королев

Совсем не стало одиночества

И не тревожит волчий вой

В тоске рутинной девы очи

Не пробуждают ничего

Творец наш тоже в муках творчества

Был совершенно одинок

Нам завещал от одиночества

Не помогает неги шелк

Напротив этот зов томительный

Предчувствие творца

Влечет и миг мучительный

Сомнения не обронил ли дар отца

И ты бежишь любимых и друзей

И остаешься на один с судьбою

И вновь еще мучительней и злей

Предчувствием томим

Меняешь жизнь на дар

Интеллектуальных пантомим

И не уступишь никогда

Создатель дал

Создатель взял

В чем можешь быть уверен

Когда ты божее творенье

Обретшие свой дар талант

Пожертвованные люди

В соревнованье этом злом

Ты сам себе так труден

Отверженный и поделом

Нет шанса на подмогу

И рвешься чтоб не опоздать

В разделочную к Богу ЮК











Нельзя мы не любили с детства

Нельзя мешало просто жить

Нельзя проверенное средство

Стезя - к запретному торить

И жить нельзя и умереть нельзя

любить нельзя и ненавидеть сложно

нельзя грустить

простить нельзя и мстить нельзя

и жить и умереть тревожно

Любовь не принимает извинений

Поэтому не извиняться можно

герой я не люблю тебя

и не приемлю в сновиденьях

я поцелуев не любя

магических не молвил фраз

и избегал волшебных слов

мне истина порукой

и мне она не режет глаз

не бремя мука

сладостных оков

колдунья! не люблю тебя

волшебным зельем опьяненный

я не люблю тебя

я счастлив слышать шопот яда

в тугих артериях моих

и не спугнет усмешка ада

в святых сюжетах на двоих

любви чудесные преданья

и можно жить и умереть хотелось

так призрачно существованье

на свечку вспархивающих мотыльков

Спасительней нельзя нет слов

нельзя спасает наше тело

нельзя сработано в веках

не верю я что тело – прах





От до до до

Вечности восемь Как котомку носим

Ветер в ветках вековал И из веток свил овал

Рисовал и завывал Честно гамму выпевал

До до до до до до Как бы свитое гнездо

Ветер с ветки сплел до до И от до до до

Век ты в клетке Что висит на ветке

Век в ней вековать Клетку выковать

До до до И опять до до

Зачем весна Зачем страданья

Я не любви молю А воздаянья

Здесь не любовь красна А со-страданье

Ты ж не любовь несла, А подаянье



Гавол - демон, дьявол

Грохочет шопотом тамтам

Читает гавол по следам

Журчит таинственная течь

И Волга продолжает речь

А грустный леший задремал

Ему не внове этот бал

Косматый мечется в ночи

И сердце ужас горячит

Тревожен топот стада жертв

И лгать становится невмочь

И иволга торопит ночь

А дождь наткет прозрачных дев

Где Волга, Кама и Дунай

Волчара волк – здесь мира край

Зрит сумрачно сквозь клеть дерев

Грохочет шопотом тамтам

Крадется гавол по следам





Тревогою не взвоют трубы

Не выпущу я горького из горших

Не дрогнут губы

и не вспомнить прошлых

Что я Гекубе или мне Гекуба

Звенит струна на гуслях у Баяна

Поет стрела с неслышимым рассказом

И плачет сердце неумолчной раной

Тревожным пульсом от волнения сразу

Трепещет жилка по-над чистым глазом

Неразделенную тоску сменила мука

Ведь муку не разделишь – даже руку

Не подадут прощаясь

Такая жалость и лишь тьма сгущалась

Нелегкая мне выпала докука

Намучиться не с болью а со скукой

Судьба всесильна и бывает грубой...

А вдруг – молчащая восстанет рать

И неожиданно сыграет зорьку

Воспоминанье горшее из горьких

И дрогнут губы и воспрянут трубы

Но прежде чем она меня погубит

Мне все-таки хотелось бы узнать

Что я Гекубе и что мне Гекуба



Слезой прозрачной смещены

Черты улыбчивые губ

Они вниманьем смущены

А я настойчив почти груб

И капля новая стекла

Щекою твердой мимо рта

И ты застыла у окна

Тебе воскресшего утра





По весне кентавр лютует оглашая воздух всуе

Кентаврица же не глядя и одной красы лишь ради

Как лебяжьми крылами всполохнет двумя руками

Их сплетет тотчас цыганкой над своею головой

Груди юные волнуя зазвучит волшебный бубен

Разметав льняные пряди по лицу и по плечам

Выгнув шею ловко ладит с ним беседу по душам

С перебором баловница стройной ножкою спешит

И кокетливо ресницы прикрывают жар ланит

Налитым бедром случайно чуть в его бедро толкнет

Спотыкнется он отчаянно и в весенний рог ревет

И не сдерживая страсть ей свою он мощь отдаст

Он ликует и поет

И с счастливою тоской

Грудь до крови рвет

Герой ЮК



Творческая биография всякого поэта начинается тогда, когда он врдуг обнаруживает на фоне пристрасти к бумагомарательству олнажды пришедшее истинное наслаждение от того, что вдруг получается - не шуточное, не подражательское, - а неопровержимо узнаваемое истинное творческое событие. Удивление, удовольствие, наслаждение в сочетании с недоверием - неужели это я? - Ай да Пушкин, ай да сукин сын! - требуют повторения. И поэт начинает портить созданное Музой произведение: он его редактирует и доводит до полного неузнавания и изнеможения. С этого момента он уже знает, где остановиться; но не знает где, вернее когда, начать... Это ожидание явления Музы - вечная тема у всех поэтов; впрочем, не только поэтов, но и писателей и художников, даже химиков и ботаников, не говоря уже об актерах и спортсменах, - у всех лицедеев, то есть людей, способных выдавать нечто, находящееся за пределами человеческой обыденности и повседневно не свойственное даже этому лицу. Этот отмеченный судьбой человек естественно стремится повторить неизбывное счастье творения и узнавания и обнаруживает, что оно не поддается его приказам; отсюда мильон страданий, фобий и скверных привычек, которые возможно и случайно сопровождали появление Музы: алкоголь, наркотик, кофе, бессонница и всякое разное накручивание экзальтаций, - приводящих порой к ранней гибели героя. Но если он к сорока не погиб, то обнаруживает, что упорное следование занудному обряду: утром встать и немедленно засесть за работу - не зависимо от желаний и настроений, дает регулярную и надежную уверенность в возвращении вдохновения - одни-два раза в неделю или раз в месяц, как кому повезет; так из Байрона происходит Гете, а из Лермонтова - Лев Толстой.



Юрий Королев. Я при жизни был рослым и стройным. Гении, прожившие нормальный срок, умирали по нескольку раз, вновь и вновь находя себя другим - но неизменно Божественным, - то в голубых, то в оранжевых периодах, то в серебряном, то в футуристическом небе. Владимир Высоцкий - поэт из плеяды гениев одной высокой волны, с гребня которой они падали в вечность и физическое небытие. Таких среди великих поэтов много (за последние двести лет - Байрон, Шелли, Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин, Блок и целый список по алфавиту), я бы сказал большинство; это характерно не только для поэтов, но и для художниов во всех сферах творческой деятельности. Предчувствие скорой смерти просматривается всегда в их произведениях, потому что приходит ощущение законченности этой страницы творчества, а будет ли новая - неведомо, ибо это может быть достоянием лишь Божьей вести; кстати, и у тех из них, кто потом прожил большую и плодотворную жизнь, как Лев Толстой, например. Их гений, их талант - дар Божий, и так и воспринимался ими, ибо они сами не понимали, откуда эта благодать; конечно, они были великие трудолюбцы, но прекрасно осознавали, что за качество плодов их творчества трудолюбие отвественно только в малой мере; остальное неведомо откуда взялось - от Бога, приснилось, рука сама написала... В основе всех фобий великих творцов был страх однажды утратить этот дар, и вовсе не в том дело, что их ждал общественный позор и разочарование, хотя они всегда очень болезненно реагировали на критику и утверждения, что их блеск погас; но в том, что они до смерти и более чем страшились лишиться этого замечательного состояния, называемого Вдохновением и связываемого ими с божественным озарением и с собственной особенностью, сродни Богу и Божественности, в которое они впадали в творческом экстазе: лишиться этого - страшнее смерти; и они жили с постоянным ощущение дамоклова меча: вот рухнет, и все кончится, как началось - неизвестно откуда. Собственная причастность к богу для них и у них не вызывала ни вопросов, ни недоумения: в своих досмертных Памятниках они не скрывают этого. Высоцкий ушел на гребне первой волны; несомненно его ждали периоды творчества во всех цветах радуги; но и за сорок лет он одарил нас со всей щедростью, свойственной гению.



Микеланджело. Молчи, прошу, не смей меня будить.

О, в этот век преступный и постыдный

Не жить, не чувствовать – удел завидный...

Отрадно спать, отрадней камнем быть.

Caro m'è 'l sonno, e più l'esser di sasso,

mentre che 'l danno e la vergogna dura;

non veder, non sentir m'è gran ventura;

però non mi destar, deh, parla basso.

Rime, 247 (1546) Микеланджело





Перевод Тютчева:

Молчи, прошу, не смей меня будить.

О, в этот век преступный и постыдный

Не жить, не чувствовать – удел завидный...

Отрадно спать, отрадней камнем быть.

ЮК. Надежда как известно терпелива И когда оттренькает мой час Вы с нею встретитесь и неторопливо Обсудите что там и где у нас Я старую свою лелею рану И не хочу ее лечить ничем И боли не отдам и грана Она мне самому нужней Ни временем ни взором ни вином Ее я даже утешать не стану Ее я ловко прячу паче чаянья Скрывая за улыбкою отчаянье С улыбкою отчаянье мое Я все надеюсь мы усядемся за чаем И взоры перестанем прятать ниц Сплетем улыбки и беда растает Сбежав слезой из-под твоих ресниц Надежда удаляется последней Уйду я а она с тобой Помянет грешника улыбкой бледной Насмешливой как отражение мое

Дорогой млечною она

Летела в осень

Летела в осень

Печалью черною до дна

Поила сосен

Поила сосен



Один это очень хуже...

Это когда возвращаешься в дом

А дома не вовсе нет –

не ров и не лужа

Что отсутствует, -

дело не в том

Не то чтобы нет никого

А в доме ты никому не нужен

И шел бы мимо

И ты пролужишь

сквозь родимый

искательно

Как будто-то бы нет его

Как сквозь собственные ребра

И вроде бы для кого-то старательно

Изображаешь бодрость

Оглядываешься: для кого бы?

И - никого –

Пробить бы себя хоть лбом бы

И ощутить – вот я - был!

Я был, я это знаю точно

Похоже я состоялся заочно

А вроде бы шел бычком

Не то что никто обо мне не знает

Но нет никого, кого я знал бы

Во всем мире поразительно пусто

Быть может я гусеница бабочки

И никого не должно быть

ведь так бывает

Может я даже огород или сад ищу

Прожую вот лист капустный

И вспорхну к небу

К другим небо жаждущим

Но нет не жую и не вспархиваю

А смотрю в зеркало настороженно смаргивая

Хоть в зеркале есть я

И мы пообщаемся и поговорим о важном

Но этот в зеркале не разговаривает

А смотрит пристально и страшно

Вот вот он дуло к башке приставит -

Дуплетом и размажет по стеклу кашу

Бегу прочь от такого свидания

Без него один опять несу наказание

Но лучше одному чем так суицидально

И вот чтобы не было туже

И очень даже мизекордьяльно

Осеняет идея

Ведь теперь-то ясно что нужно

Чем один очевидно очень хуже –

Ну что же я господи балдею

То есть математически идеально

И прямо в эфире реет

Молчу как плененный воин

Таяся собственной доли –

Если плохое удвоить

Это естественно двое!





Надежда как известно терпелива

И когда оттренькает мой час

Вы с нею встретитесь и неторопливо

Обсудите что там и где у нас

Я старую свою лелею рану

И не хочу ее лечить ничем

И боли не отдам и грана

Она мне самому нужней

Ни временем ни взором ни вином

Ее я даже утешать не стану

Ее я ловко прячу паче чаянья

Скрывая за улыбкою отчаянье

С улыбкою отчаянье мое

Я все надеюсь мы усядемся за чаем

И взоры перестанем прятать ниц

Сплетем улыбки и беда растает

Сбежав слезой из-под твоих ресниц

Надежда удаляется последней

Уйду я а она с тобой

Помянет грешника улыбкой бледной

Насмешливой как отражение мое Юрий Королев

Юрий Королев. Поэт в России больше чем поэт. Народная память надежно сохраняет и поддерживает блицующий пламенем барельеф поэта и не допускает его превращения в официоз, и в этом смысле мы осознаем, что Высоцкий поставлен взыскующим ценителем в тот же ряд, что и Пушкин; но ведь мы ощущаем и еще нечто: он своей колеей следует и Есенину, и Маяковскому... Но ведь есть и еще что-то; потому что мысль и чувство спотыкаются, когда мы хотим поставить его в некий ряд, - Высоцкий выпирает отовсюду, - где-то нам это нравится, где-то не по нраву; кто-то все еще считает, что он не совсем поэт, как в свое время думали последние поэты двадцатого века - Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко; они ему говорили: ну зачем тебе, ты - бард, певец, артист; поэт - это другое. Вдова Рождественского Алла Киреева сказала как-то: Евтушенко считал первым поэтом себя, Вознесенский - себя, а их обскакал Высоцкий, которого они вообще никем не считали. Но нестыковочки возникают, и они мучают всех нас в большей или меньшей степени; и здесь высший судья - исторический читатель и его потомки, - они закрепили силуэт Высоцкого в великом хороводе - пантеоне классиков по всем основным признакам: времени, возрасту, образованию, социальной принадлежности, читают все и каждый понимает на свой лад, - так и полагается читать классика. Но Высоцкого не только читают, его слушают, и в этом, мне кажется, засела та самая заноза, которая так беспокоит взыскательную общественность; действительно, что это такое, занижает это памятник или, напротив, еще более его возвеличивает... Пушкин не раз обращался с думой и советом к Баяну, - он понимал, что корни его там: и сам он, как мы знаем, исполнял свои поэмы вслух (пел!) тем, кто умел слушать, - Пушкин был для своего времени элитным поэтом и слушала его элитная публика, он даже не хотел читать свои стихи любимой жене... Баян, конечно, пел для князей, но слушал его весь народ, хотя и князья тоже, и все его понимали, - но каждый по-своему. Это важная ипостась Высоцкого, - он, как Баян, поет, и понимают его все, - но по-разному, - как оно и пристало классику.



Юрий Королев. Мильон терзаний... Творческая биография всякого поэта начинается тогда, когда он обнаруживает на фоне пристрастия к бумагомарательству олнажды пришедшее истинное наслаждение от того, что вдруг получается - не шуточное, не подражательское, - а неопровержимо узнаваемое истинное творческое событие. Удивление, удовольствие, наслаждение в сочетании с недоверием - неужели это я? - Ай да Пушкин, ай да сукин сын! - требует повторения. И поэт начинает портить созданное Музой произведение: он его редактирует и доводит до полного неузнавания и изнеможения. С этого момента он уже знает, где остановиться; но не знает где, вернее когда, начать... Это ожидание явления Музы - вечная тема у всех поэтов; впрочем, не только поэтов, но и писателей и художников, даже химиков и ботаников, не говоря уже об актерах и спортсменах, - у всех лицедеев, то есть людей, способных выдавать нечто, находящееся за пределами человеческой обыденности и повседневно не свойственное даже этому лицу. Этот отмеченный судьбой человек естественно стремится повторить неизбывное счастье творения и узнавания и обнаруживает, что оно не поддается его приказам; отсюда мильон терзаний, фобий и скверных привычек, которые возможно и случайно сопровождали появление Музы: алкоголь, наркотик, кофе, бессонница и всякое разное накручивание экзальтаций, - приводящих порой к ранней гибели героя. Но если он к сорока не погиб, то обнаруживает, что упорное следование занудному обряду: утром встать и немедленно засесть за работу - не зависимо от желаний и настроений, дает регулярную и надежную уверенность в возвращении вдохновения - одни-два раза в неделю или раз в месяц, как кому повезет; так из Байрона происходит Гете, а из Лермонтова - Лев Толстой.



Юрий Королев. Гении, прожившие нормальный срок, умирали по нескольку раз, вновь и вновь находя себя другим - но неизменно Божественным, - то в голубых, то в оранжевых периодах, то в серебряном, то в футуристическом небе. Владимир Высоцкий - поэт из плеяды гениев одной высокой волны, с гребня которой они падали в вечность и физическое небытие. Таких среди великих поэтов много (за последние двести лет - Байрон, Шелли, Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин, Блок и целый список по алфавиту), я бы сказал большинство; это характерно не только для поэтов, но и для художниов во всех сферах творческой деятельности. Предчувствие скорой смерти просматривается всегда в их произведениях, потому что приходит ощущение законченности этой страницы творчества, а будет ли новая - неведомо, ибо это может быть достоянием лишь Божьей вести; кстати, и у тех из них, кто потом прожил большую и плодотворную жизнь, как Лев Толстой, например. Их гений, их талант - дар Божий, и так и воспринимался ими, ибо они сами не понимали, откуда эта благодать; конечно, они были великие трудолюбцы, но прекрасно осознавали, что за качество плодов их творчества трудолюбие отвественно только в малой мере; остальное неведомо откуда взялось - от Бога, приснилось, рука сама написала... В основе всех фобий великих творцов был страх однажды утратить этот дар, и вовсе не в том дело, что их ждал общественный позор и разочарование, хотя они всегда очень болезненно реагировали на критику и утверждения, что их блеск погас; но в том, что они до смерти и более чем страшились лишиться этого замечательного состояния, называемого Вдохновением и связываемого ими с божественным озарением и с собственной особенностью, сродни Богу и Божественности, в которое они впадали в творческом экстазе: лишиться этого - страшнее смерти; и они жили с постоянным ощущение дамоклова меча: вот рухнет, и все кончится, как началось - неизвестно откуда. Собственная причастность к богу для них и у них не вызывала ни вопросов, ни недоумения: в своих досмертных Памятниках они не скрывают этого. Высоцкий ушел на гребне первой волны; несомненно его ждали периоды творчества во всех цветах радуги; но и за сорок лет он одарил нас со всей щедростью, свойственной гению.



Я при жизни был рослым и стройным,

Не боялся ни слова, ни пули

И в привычные рамки не лез,-

Но с тех пор, как считаюсь покойным,

Охромили меня и согнули,

К пьедесталу прибив "Ахиллес".



Не стряхнуть мне гранитного мяса

И не вытащить из постамента

Ахиллесову эту пяту,

И железные ребра каркаса

Мертво схвачены слоем цемента,-

Только судороги по хребту.



Я хвалился косою саженью -

Нате смерьте! -

Я не знал, что подвергнусь суженью

После смерти,-

Но в обычные рамки я всажен -

На спор вбили,

А косую неровную сажень -

Распрямили.



И с меня, когда взял я да умер,

Живо маску посмертную сняли

Расторопные члены семьи,-

И не знаю, кто их надоумил,-

Только с гипса вчистую стесали

Азиатские скулы мои.



Мне такое не мнилось, не снилось,

И считал я, что мне не грозило

Оказаться всех мертвых мертвей,-

Но поверхность на слепке лоснилась,

И могильною скукой сквозило

Из беззубой улыбки моей.



Я при жизни не клал тем, кто хищный,

В пасти палец,

Подходившие с меркой обычной -

Опасались,-

Но по снятии маски посмертной -

Тут же в ванной -

Гробовщик подошел ко мне с меркой

Деревянной...



А потом, по прошествии года,-

Как венец моего исправленья -

Крепко сбитый литой монумент

При огромном скопленье народа

Открывали под бодрое пенье,-

Под мое - с намагниченных лент.



Тишина надо мной раскололась -

Из динамиков хлынули звуки,

С крыш ударил направленный свет,-

Мой отчаяньем сорванный голос

Современные средства науки

Превратили в приятный фальцет.



Я немел, в покрывало упрятан,-

Все там будем! -

Я орал в то же время кастратом

В уши людям.

Саван сдернули - как я обужен,-

Нате смерьте! -

Неужели такой я вам нужен

После смерти?!



Командора шаги злы и гулки.

Я решил: как во времени оном -

Не пройтись ли, по плитам звеня?-

И шарахнулись толпы в проулки,

Когда вырвал я ногу со стоном

И осыпались камни с меня.



Накренился я - гол, безобразен,-

Но и падая - вылез из кожи,

Дотянулся железной клюкой,-

И, когда уже грохнулся наземь,

Из разодранных рупоров все же

Прохрипел я похоже: "Живой!"



И паденье меня и согнуло,

И сломало,

Но торчат мои острые скулы

Из металла!

Не сумел я, как было угодно -

Шито-крыто.

Я, напротив,- ушел всенародно

Из гранита.

Тексты песен: http://shanson-text.ru/song.php?id_song=1353

Пятница, 22.03.2019 Медичи – семья, которая подарила миру красоту История нескольких членов этой богатейшей флорентийской семьи – наглядный пример целеустремленного выполнения своего долга перед Богом и людьми. Миссия их была титанической – поддержать творцов, способных сотворить великолепные произведения искусства. Ведь самый верный способ облагородить мир – напитать человеческие души красотой. Как справедливо охарактеризовал их один историк, это были «банкиры по профессии, политики по необходимости и меценаты по зову души»…

Вилла Медичи Джованни Медичи Когда упоминают о семье Медичи, то обычно вспоминаются самые знаменитые представители рода: Козимо Медичи, его внук Лоренцо Великолепный, французские королевы Екатерина и Мария Медичи. На самом же деле в нем было немало выдающихся людей, оставивших заметный след в истории Европы и принесших немеркнущую славу Италии. Правда, банковское дело они освоили не сразу. Одно из первых упоминаний фамилии Медичи в хрониках сделано в связи с так называемым восстанием чомпи. В начале XIV века простой люд под предводительством некоего Сильвестро Медичи восстал против господства знати и победил. Тогда же Сильвестро Медичи было присвоено имя «рыцарь народа» или «рыцарь чомпи», а также право дохода с ряда торговых лавок Флоренции. Видимо, с него и пошла молва о Медичи – купцах, торговцах, аптекарях (Екатерину Медичи, французскую королеву, за глаза презрительно называли аптекаршей).

Мария Медичи Через некоторое время во флорентийских хрониках появляется имя Аверардо – человека, который считается родоначальником родословного древа Медичи. В 1363 году Аверардо умирает, предварительно поделив свое наследство между пятью сыновьями. Один из сыновей, Джованни Медичи в 1385 году стал управлять филиалом банка Медичи в Риме. А в самом конце XIV столетия он переезжает во Флоренцию, располагая капиталом в сто тысяч флоринов, половину которого он заработал сам. С этого человека и начинается возвышение рода. На первых порах Джованни был очень осторожен и медленно приобретал влияние в городе. В 1402 он был впервые выбран в Синьорию – правительство Флорентийской республики, а потом еще несколько раз был членом правительства – приором. В 1403 поехал послом в Болонью. В 1421 он стал гонфалоньером правосудия, то есть возглавил коллегию при Синьории, ведавшую данным вопросом. Этот незаурядный человек и стал первым Медичи-меценатом, с которого и началась точка отсчета эпохи итальянского Ренессанса. Именно он открыл двери к славе первым знаменитым творцам Возрождения – архитекторам, скульпторам и художникам.



Случилось же это так. В ту пору самые богатые и влиятельные кланы Флоренции Альбацци и Медичи стремились всячески поспособствовать возвеличению родного города. Проще всего это было сделать, вложив деньги в какой-то значимый объект. Таковым являлся главный кафедральный собор Флоренции Дуомо, или Санта Мария дель Фьоре (святой Марии с цветком). Этот собор гильдия искусств Флоренции поручила возвести архитектору Арнольдо ди Камбио еще в 1295 году. Однако он умер, оставив здание недостроенным и с зияющей дырой вместо купола. Работы с переменным успехом велись еще столетие, пока, наконец, в 1400 году не был объявлен конкурс на изготовление бронзовых дверей для баптистерия Сан-Джованни – составной части Дуомо. (Баптистерий - специальное место в католической церкви, в котором происходит процедура крещения). Как водится, каждый клан выставил своего протеже. Семейство Альбицци представлял тогда еще молодой ювелир Филипп Брунеллески, а выскочек Медичи, каковыми поначалу считала их знать, – Лоренцо Гиберти. Во главе конкурсной комиссии стоял Джованни Медичи, который принял Соломоново решение: присудить победу обоим. Но тут случилось неожиданное. Как сообщает в своем пятитомнике Вазари, Филипп Брунеллески наотрез отказался работать с Гиберти, самоуверенно заявив, что желает быть «первым в искусстве, чем вторым в этом деле». И самоуверенный юнец вместе со своим другом, будущим знаменитым скульптором Донателло, отправился в Рим изучать архитектуру. Через 20 лет он вернется в родной город и поставит над собором уникальный купол, который навечно обессмертит его имя в истории мировой культуры. История воздаст должное и Лоренцо Гиберти: он 31 год трудился над северными и восточными вратами баптистерия, причем так, что много позже восхищенный Микеланджело назовет эту работу «вратами в рай».

Козимо Медичи Веккьо (Старший)Перед смертью Джованни Медичи устроил выгодный брак своего сына Козимо с Контессиной Барди из древнего и родовитого семейства. Чем заметно облегчил ему жизнь – больше никто не осмеливался называть Медичи, обладавшими вторым по величине состоянием во Флоренции, выскочками. Именно Козимо откроет Европе забытую мудрость Египта… Некоронованный владыка Флоренции, родившийся в 1389 году, получил образование в монастыре, где выучил французский, немецкий и латынь, а также греческий, еврейский и арабский языки. Как и отец, он методично умножал состояние семьи, имея банки в 16 государствах Европы. И занимался благотворительностью: помогал бедным, выручал попавших в беду зажиточных граждан. Однажды им овладела прекрасная мысль – возобновить во Флоренции работу знаменитой академии Платона, которой приличествовало великолепное здание. Строительство «дома знаний» уже велось, когда последовал предательский удар. Оказавшись в результате выборов в парламенте, давние соперники Медичи Альбицци обвинили Медичи в том, что он ставит себя выше народа, потому что «окна в том доме больше, чем двери в домах простых флорентийцев». Это было тяжкое обвинение, поскольку власть во Флоренции принадлежала народу. Козимо посадили в тюрьму, где Альбацци пытались его отравить, однако тюремщик оказался неподкупным. По счастью, на помощь банкиру пришли его деньги. Он отделался высылкой в Венецию, где провел год. Потом он с триумфом вернулся в город и отомстил своим врагам: синьория приговорила 80 членов семьи Альбицци к высылке. С той поры Козимо Веккьо стал самым уважаемым человеком в городе, практически – его некоронованным правителем. Он имел огромное влияние на папский престол, дружил с несколькими папами и практически управлял финансами Ватикана. Папа Пий II скажет о нем так: «В его доме решаются политические вопросы. Человек, которого он выбирает, получает пост… Он объявляет войну и мир и следит за законами… Он король во всем кроме титула».



Козимо тратил на благотворительность огромные суммы. При его жизни были построены церковь Сан-Лоренцо, ставшая фамильной церковью семьи Медичи, монастырь Сан-Марко, несколько построек в Иерусалиме. Он покровительствовал художникам Филиппо Липпи, фра Анджелико, Паоло Учелло, скульпторам Гиберти и Донателло, архитектору Микелоцци. Только благодаря деньгам Козимо они смогли создать свои нетленные шедевры.



О трепетном отношении герцога к художникам рассказывает такой анекдот той эпохи. Однажды герцог поручил монаху Филиппо Липпи – известному ценителю прекрасного пола, нарисовать картину во славу дома Медичи. А тот как раз увлекся очередной черноокой красавицей, и писать совсем не хотел. Тогда Козимо запер ленивца в большой комнате, чтобы тот, наконец, взялся за работу. Однако Филиппо Липпи просидел там два дня, а на третий разрезал простыню на куски и спустился по импровизированной веревке из окна и несколько дней гулял в свое удовольствие. В другой раз Козимо, навещавший художника каждый день, не найдя его на месте, страшно разгневался. А потом, поразмыслив, разрешил ему работать как вздумается, и тот с рвением стал выполнять его заказы. Свою новую позицию Козимо озвучил так: «Фра Филиппо и ему подобные – редкость и высокие таланты, вдохновленные свыше, а не вьючные ослы».









Филиппо Липпи







Именно Козимо стал тем человеком, с легкой руки которого в Европе возник огромный интерес к изучению античных классиков, особенно Платона. Именно это забытое знание вызвало к жизни эпоху Возрождения. Однажды его посетила гениальная идея. Дело в том, что церкви Востока и Запада существовали отдельно друг от друга вот уже более пяти веков. Раскол случился потому, что первую христианскую церковь возглавляли пять патриархов, считавшихся равными: Иерусалим, Александрия, Рим, Антиохия и Константинополь. Однако римский папа, посчитав, что он главнее остальных, потребовал признать свое первенство. Патриархи отказались. Ко времени правления Козимо христианская церковь в Константинополе находилась в бедственном положении, поскольку город со всех сторон окружали турки. И император Константинополя обратился к папе за помощью. Папа решил собрать Вселенский собор, а Козимо выступил в роли мецената, предложив провести его во Флоренции и оплатить все расходы. В результате сюда приехал византийский император, в свите которого находились выдающиеся знатоки античности – истории, искусства и философии. Общение с ними так повлияло на Козимо, что он решил основать Академию Платона и поручил перевести с греческого на латынь труды великого греческого философа. Чем и занялся глава Академии, приемный сын Козимо известный переводчик, теолог и лингвист Марсилио Фичино. Академия переняла эстафету от первой Академии, которую закрыли в Афинах в 529 году, и разместилась на вилле Монтевеккьо. Козимо основал также первую в Европе публичную библиотеку – Лауренциану, за пополнением которой ревностно следил, скупая, где только возможно, ценные рукописи. Однако самый знаменитый труд эпохи от него ускользал. Это был свиток «Корпус Герметикум», в который входили несколько трактатов, приписываемых самому Гермесу Трисмегисту: «Пэмандр», «Асклепиус», «Коре Косму». Козимо отправил на поиски заветного манускрипта монаха Леонардо да Пистойю. Тому удалось раздобыть драгоценный труд, и Марсилио Фичино засел за перевод. Вскоре его напечатали, и Европа впервые за долгие века познакомилась с мудростью Египта. Сам Козимо прочесть весь перевод не успел, потому что лежал на смертном одре. Согласно его завещанию, похороны прошли скромно, однако на саркофаге стояла многозначительная надпись: «Отец Отечества».







Лоренцо Великолепный



У герцога осталось три сына, и власть перешла к одному из них, Пьетро. Этот человек стоял у руля власти очень мало и оставил по себе славу человека доброго и милосердного. Он и стал отцом самого знаменитого члена семьи Медичи – Лоренцо Великолепного, родившегося 1 января 1449 года. Дед его, Козимо Веккьо, с ранних лет готовил мальчика к роли правителя. Лоренцо с шести лет принимал участие в дипломатических приемах. Одаренный мальчик получил разностороннее образование. Он играл на нескольких инструментах и прекрасно пел. Французский король назначил Пьетро членом своего Совета, рассчитывая поправить свои финансовые дела за счет банкирского дома Медичи. Но и для Пьетро союз с Людовиком был очень выгоден: он укрепил его репутацию в глазах всей Европы. Однако для нового главы клана Медичи еще важнее было заручиться поддержкой внутри Италии. С этой целью Пьетро отправил шестнадцатилетнего Лоренцо с визитом вежливости к основным союзникам и клиентам дома Медичи. Столь же плодотворным оказался его визит в Рим, ко двору папы.









Лоренцо Великолепный







В то время папа Римский обладал монополией на добычу в районе Толфи квасцов, необходимых для окраски тканей, а дом Медичи имел исключительное право на продажу квасцов от имени папы. Но папа ограничивал общий объем производства квасцов, хотя спрос на них был очень высок. Лоренцо же удалось договориться с папской курией о том, что Медичи сами будут определять объем добычи и продажи этого ценного минерального сырья. Их роль как банкиров папского двора еще более возросла. "Сделка века", заключенная Медичи, вызвала зависть конкурентов, которая, к сожалению, постоянно сопровождала эту семью.



Дипломатические способности Лоренцо Медичи восхищали современников. Позиции Флоренции на Аппенинах были сильны как никогда, хотя сам город-государство не имел ни сильной армии, ни талантливых военачальников. Лоренцо достигал желаемого результата с помощью политического маневра, дипломатической интриги и умелого выбора союзников. Именно благодаря его проницательному уму государства, образующие средневековую Италию, впервые в европейской истории начинали осваивать тонкое искусство поддержания равновесия сил, создания коалиций, дружественных союзов. Ни одно из них не могло в одиночку противостоять врагам, будь то внешние или внутренние. Все нуждались в партнерах, которых требовалось чем-либо - обещанием ли политической поддержки, денег или военной помощи - привлечь на свою сторону. Позднее искусству политического равновесия у Италии будет учиться вся Европа. Ее правители также поймут, что самый сильный из них не в состоянии достичь своих целей в одиночку, без надежных союзников. Лоренцо называли «стрелкой весов Италии».



Лоренцо женился в 18 лет, на Клариссе Орсини, происходившей из знатного римского рода, тесно связанного с папским престолом. Кларисса родила ему трех сыновей и четырех дочерей. Но она так никогда и не смогла привыкнуть к веселому флорентийскому образу жизни, да к тому же не отличалась крепким здоровьем: ее рано унес в могилу туберкулез. А в 20 лет, после смерти отца, Лоренцо стал главой клана Медичи и некоронованным повелителем Флоренции. Произошло это так: делегация флорентийцев коленопреклоненно просила Лоренцо принять на себя заботу о благе государства. "Я согласился без энтузиазма, - писал он в своих мемуарах. - Эти обязанности казались мне не соответствующими моему возрасту и слишком опасными. Я согласился только затем, чтобы сохранить друзей и наше богатство, потому что в нашей Флоренции, если вы богаты, вам сложно жить, если вас не защищает государство".



Лоренцо отдавал себе отчет, что впереди его ждут интриги, козни, ссоры. И потому, следуя традициям семьи, он начал свою деятельность с укрепления взаимоотношений с государями Неаполя, Милана, Венеции. Казалось бы, все шло хорошо. Вокруг правителя и его брата, предводителя флорентийской молодежи Джулиано, сгруппировались самые просвещенные люди того времени. Флоренция жила насыщенной интеллектуальной жизнью, смеялась, пела и от души веселилась. Балы и карнавалы сменяли один другой, рыцарские турниры, обыкновенно проходившие на площади у знаменитой церкви Санта Кроче, служили сбором всех знатных семейств и местом обмена мнениями. Под роскошным балдахином восседала хозяйка праздника, юная красавица Симонетта Каттанео, супруга купца Веспуччи, который привез ее из Генуи. Вся Флоренция знала, что по ней день и ночь вздыхает герцог Джулиано, который обычно выигрывал все турниры и приносил победу к ее ногам. А флорентийки в белых платьях в такой момент обычно пели: «О, любовь! Будь с нами во время нашего праздника. Пусть удалится отсюда тот, кто не влюблен».



Жизнь всегда имеет свои подъемы и спады. Настал трудный час и для Флоренции. Неожиданно власть Лоренцо стали оспаривать сами жители Тосканы. Граждане небольшого городка Прато, подстрекаемые противниками Медичи, организовали заговор. Лоренцо жестоко покарал бунтовщиков: главный заговорщик и восемнадцать его сообщников были повешены. Теперь у флорентийцев не оставалось сомнений в том, кто их истинный правитель. Юный поэт и любитель искусств оказался и твердым политиком, беспощадным к врагам.



Но самая страшная страница Флоренции началась с восхождением на престол нового папы Сикста IV. С приходом к власти этого человека стали портиться столь ценные для Медичи отношения с Римом. Сикст IV решил создать небольшое светское владение в центре Италии для своего племянника (поговаривали - незаконного сына). Лоренцо воспротивился, справедливо опасаясь, что итальянское равновесие нарушится в пользу Рима. Приближенные стали подстрекать папу навсегда разделаться с Медичи. С их подачи Сикст IV передал привилегию распоряжаться папской казной богатому флорентийскому роду Пацци, еще более древнему, чем Медичи. Тогда, опасаясь чрезмерного возвышения конкурентов, Лоренцо принял закон, по которому Пацци лишались наследства дальнего родственника. После этого папе не составило труда спровоцировать Пацци на мятеж против Медичи.



Для контроля над ситуацией во Флоренции, папа, несмотря на протесты Лоренцо, назначил своего племянника Франческо Сальвиати кардиналом города Имола, расположенного недалеко от Флоренции. Дальше – больше: понтифик сделал его архиепископом Флоренции. Более того, он отозвал монопольное право Медичи на торговлю квасцами. Таким образом, была объявлена война дому Медичи. Дело оставалось за малым: поставить у власти во Флоренции представителей клана Пацци. Однако законными методами это сделать не удавалось. И тогда папа Сикст IV санкционировал беспрецедентное по своему вероломству и подлости покушение на братьев Медичи. Оно произошло в апреле 1477 году в главном соборе Флоренции Санта Мария дель Фьоре, во время пасхальной обедни. Там на Лоренцо, всюду появлявшегося без охраны и не требовавшего по обычаю средневековых князей, чтобы к нему не подходили ближе чем на полтора метра, и Джулиано напали два священника, поддерживаемые другими заговорщиками. Джулиано Медичи погиб, а раненный Лоренцо, прикрываемый верными друзьями, успел скрыться в ризнице. Святотатство вызвало всеобщее возмущение флорентийцев. Они схватили непосредственного вдохновителя преступления архиепископа Сальвиати и его сообщников и на месте расправились с заговорщиками. Тогда же Лоренцо безжалостно казнил без суда и следствия 262 человека из окружения Пацци. Авторитет Медичи поднялся на небывалую высоту, однако Лоренцо так никогда и не оправился от потери любимого брата. Присущая ему жизнерадостность сохранилась, однако в глазах затаилась огромная боль, а душа обросла прочной броней.



Папа воспринял триумф Медичи и поражение Пацци как личное оскорбление. Особенно возмущало Сикста IV казнь архиепископа и то, что другой вдохновитель заговора - его племянник, по-прежнему находился в руках Лоренцо, который отказывался даровать ему свободу. Не сумев разделаться с Медичи с помощью наемных убийц, папа отлучил от церкви Лоренцо, а заодно и всю правящую элиту Флоренции. Более того, Ватикан стал угрожать интердиктом всему тосканскому государству, если в течение месяца Медичи и их сторонников не выдадут папскому суду.



(Окончание. Начало статьи тут)



Несмотря на страшную угрозу, Синьория встала на сторону Лоренцо, разрешив ему даже создать личную охрану. Тем не менее все понимали необходимость примирения с папой. Племянник папы получил свободу. Но только этим умилостивить воинственного понтифика было невозможно. Флоренция начинает готовиться к войне и, действительно, Рим, заручившись поддержкой Неаполя, вскоре приступил к военным действиям. Война папы и Флоренции длилась полтора года с переменным успехом, но в конце концов искусному дипломату Лоренцо удалось разрушить альянс папы с королем Неаполя и привлечь последнего на свою сторону.



Ради этого Медичи отправляется в Неаполь на встречу с королем, справедливо называемым одним из наиболее жестоких и коварных владык Европы. Лоренцо демонстрирует незаурядное личное мужество и гениальное политическое чутье. Ему удалось убедить неаполитанца в том, что Флоренция под властью Медичи - более надежный союзник, чем Рим, где власть меняется с каждым новым папой.



Победа над папой укрепило престиж Флоренции и его владыки. Город-государство Флоренция справедливо почитался самым блестящим в Европе. Роскошный «Дом знаний», дошедший до наших дней под названием «палаццо Медичи-Рикарди», был к тому времени закончен. И там находили кров и стол многие будущие знаменитости Ренессанса – Сандро Боттичелли, Микельанджело, Гирландайо, Вероккьо, Леонардо да Винчи, а также философы и поэты. Благодаря финансовой поддержке Лоренцо они могли творить нетленные шедевры.











Флоренция. Палаццо Медичи-Рикарди







Однако Лоренцо никогда не стремился занять официальные должности. Медичи ни разу не избирался членом Синьории, то есть правительства, и если между ветвями флорентийской власти возникал конфликт, то вел себя как независимый арбитр. Но на самом деле во всех республиканских институтах у него имелись свои ставленники. Медичи вмешивался в личную жизнь граждан. Он стремился контролировать процессы сращивания флорентийских родов и запретил всем состоятельным гражданам жениться без его разрешения. Он боялся, что объединение сильных семейств приведет к рождению новых конкурентов Медичи.



Во Флоренции практически не было нищих или бездомных. О всех немощных заботилось государство. Даже крестьяне, в отличие от других регионов Италии, процветали. Люди низкого звания, но талантливые, пользовались поддержкой Лоренцо, который ставил их на высшие государственные должности.



Враг Лоренцо, папа Сикст IV, умер, новый папа, напротив, благоволил к Медичи. Лоренцо использовал расположение папы в дипломатических целях. В 1488 году побочный сын папы, сорокалетний Франческо Чибо, женился на шестнадцатилетней дочери Лоренцо Магдалине. Союз для Медичи по понятиям того времени был исключительно лестный. Папа даже выполняет настойчивую просьбу Великолепного и дарует его тринадцатилетнему(!) сыну, будущему папе Льву Х, шапку кардинала.

Но за периодом подъема всегда следует период упадка. И для Флоренции этот период начался с появлением в городе странного монаха Иеронимо Савонаролы. Этот проповедник пламенно обличал радостную и привольную жизнь Флоренции и проповедовал христианские простоту и смирение. Не раз с церковного амвона клеймил он и Лоренцо Великолепного за непомерные траты и роскошь, призывая на его голову все кары небесные. Никакие попытки власти утихомирить монаха успеха не имели. Вот в этот период Лоренцо тяжело заболел. И тогда он призвал Савонароду к своему смертному одру и попросил отпустить грехи. Савонарола заявил, что сделает это только, если Лоренцо раздаст состояние бедным и отречется от власти. Лоренцо отказался, и 7 апреля 1492 года умер без покаяния. Ему было всего сорок четыре года. Смерть этого воистину гениального политика и дипломата крайне плохо отразилась на Италии. Правители Генуи, Милана, Неаполя и других государств, освободившись от интеллектуального господства Лоренцо, начали интриговать друг против друга. Их некому было остановить. Если бы Лоренцо был жив, его мудрая дипломатия не допустила бы кардинального изменения сил на Апеннинском полуострове. К сожалению, тот образец политического компромисса и маневрирования, который он демонстрировал, был быстро забыт. Не случайно Папа Римский, узнав о смерти Лоренцо, воскликнул: "Мир погиб!" А король Неаполя сказал: "Он прожил достаточно долго для себя самого, но слишком мало для спасения Италии".

Козимо I, герцог Тосканы

Последующие 60 лет были для Флоренции тяжелейшим временем. Бездарный сын Лоренцо свел все многолетние усилия своей семьи на нет, и в результате был изгнан из Флоренции. По счастью, правнук Лоренцо Великолепного, Козимо I, в 1554-55 годах сумел объединить разрозненные дотоле города Тосканы – Пизу, Сиену, Флоренцию и другие, и стал великим герцогом Тосканским. Этот выдающийся член семьи Медичи удачно женился на Элеоноре из Толедо, отец которой, Педро из Толедо, был вице-королем Неаполя. Ознаменовав новую эпоху в украшении Флоренции, Козимо начал строить третий (второй – палаццо Питти, построил Филиппо Брунеллески) великолепный дворец семьи – палаццо Веккьо, который одновременно служил и местом заседания Синьории. А к нему задумал пристроить, выражаясь современным языком, офисное здание для нужд так называемое Уффици. Его наследник, герцог Франческо, довел дело до конца, распорядившись достроить верхние этажи Уффици так, чтобы можно было бы разместить там художественные сокровища, накопленные семьей Медичи. Говорят, он подолгу сидел там у потайного окна, наблюдая за тем, что происходит в правительстве. А когда в 1565 году Франческо задумал жениться на принцессе из Габсбургского дома Иоанне Австрийской, во Флоренции началось грандиозное строительство. Был построен знаменитый коридор Вазари, соединяющий палаццо Веккьо с дворцом Питти по воздушному коридору, проложенному над мостом Веккьо. По сути, тот исторический центр, известный туристам сегодня, был полностью оформлен в правление потомком Лоренцо Великолепного.

В 1737 году начался закат семьи Медичи, и Флоренция перешла к их наследникам из Габсбургского королевского дома: императрице Марии Терезии и ее супругу Францу, герцогу Лотарингскому. Они не обладали той тягой к красоте, которую даже самые посредственные члены семьи Медичи «чтили как религию». Однако добросовестно следили за сохранностью коллекции и преобразовали галерею Уффици в соответствии с новшествами музейного дела того времени. Тогда же последняя представительница великой семьи Анна-Мария Людовика составила свою знаменитую «конвенцию» – завещание, по которому все ее состояние, включая недвижимость и художественные коллекции, отходили родному городу. Флорентийцы по сию пору живут на проценты с капитала, оставленного им великими предками. Капитал же этот огромен, причем не только в материальном, но и духовном смысле. Ведь истинно прекрасное произведение искусства несет в себе энергии Высших миров. И когда мы смотрим на картины, скульптуры, шпалеры, ювелирные изделия, созданные гением великих мастеров, то попадаем в поле высоких энергий. Они наполняют людей силой, облагораживают сознание, устремляя к чистым красивым мыслям и смелым свершениям, и облагораживая человеческую душу.Вот в этом - создать подобное энергетическое поле, благотворно влияющее на людей – и заключалась миссия этой замечательной семьи, подарившей миру красоту, столь характерную для блистательной эпохи Возрождения…



Michelangelo Buonarroti «Caro m'è 'l sonno, e più l'esser di sasso...»



Текст Микеланджело:

Caro m'è 'l sonno, e più l'esser di sasso,

mentre che 'l danno e la vergogna dura;

non veder, non sentir m'è gran ventura;

però non mi destar, deh, parla basso.

Rime, 247 (1546)





Перевод Тютчева:

Молчи, прошу, не смей меня будить.

О, в этот век преступный и постыдный

Не жить, не чувствовать – удел завидный...

Отрадно спать, отрадней камнем быть.

(1855)



Другие редакции перевода

1

Ночь M. Angelo

Мне любо спать – отрадней камнем быть.

В сей век стыда и язвы повсеместной

Не чувствовать, не видеть – жребий лестный,

Мой сон глубок – не смей меня будить...



2

Отрадно спать – отрадней камнем быть.

О, в этот век – преступный и постыдный –

Не жить, не чувствовать – удел завидный...

Прошу: молчи – не смей меня будить.



См. также выполненный Тютчевым перевод этого стихотворения на французский язык.



Другие переводы

А. Махов:



Мне дорог сон. Но лучше б камнем стать

В годину тяжких бедствий и позора,

Чтоб отрешиться и не знать укора.

О, говори потише – дай же спать.



В.С. Соловьев:



Мне сладок сон, и слаще камнем быть!

Во времена позора и паденья

Не слышать, не глядеть – одно спасенье...

Умолкни, чтоб меня не разбудить.



М.А. Кузмин:



Сон дорог мне, из камня быть дороже,

Пока позор и униженья длятся,

Вот счастье – не видать, не просыпаться!

Так не буди ж и голос снизь, прохожий.



М.В. Алпатов:



Мне дорог сон, дороже камнем быть,

Когда кругом позор и униженье,

Ни чувствовать, ни видеть – наслажденье.

О, тише говори, не смей меня будить!



А.М. Эфрос:



Мне сладко спать, а пуще – камнем быть,

Когда кругом позор и преступленье!

Не чувствовать, не видеть – облегченье.

Умолкни ж, друг, к чему меня будить?



А.А. Вознесенский:



Блаженство – спать, не видеть злобу дня,

Не ведать свары вашей и постыдства,

В неведении каменном забыться...

Прохожий, тсс... не пробуждай меня!



Перевод на немецкий:



Entgegnung des Buonarroto

Mir ist Schlummer ja lieb, lieber noch Marmor sein;

während Schaden und Schmach, ist großes Glück,

weder sehen noch hören:

Deshalb lärm mich nicht auf, sprich leis'.



Стихотворение Микеланджело написано в ответ на строки Джованни Строцци по поводу скульптуры «Ночь» (La Notte, Tomba di Giuliano, Cappella dei Medici) в гробнице Медичи.



Текст стихотворения Строцци:



la Notte che tu vedi in sì dolci atti

dormir, fu da un Angelo scolpita

in questo sasso e, perché dorme, ha vita:

destala, se nol credi, e parleratti



Забывшись сном, Ночь предалась покою;

Уснула, как живое существо.

Из камня Ангел создал естество.

Не веришь, тронь – заговорит с тобою.



Ты ночь здесь видишь в сладостном покое:

Из камня Ангелом изваяна она,

И если спит, то жизнию полна:

Лишь разбуди, – заговорит с тобою!



А.А. Вознесенский:



Фигуру «Ночь» в мемориале сна

из камня высек Ангел, или Анжело.

Она жива, верней – уснула заживо.

Окликни – и пробудится она.



Carlo Strozzi: Auf die Nacht des Buonarroto

Die lieblich schläft, gemeißelt in Marmorstein

von einem Engel, siehst du die Nacht ? Und weil

sie schlummert, hat sie Leben. Wecke

sie auf, und glaubst du's auch nicht: sie redet! «Ночь» Микеланджело:«Ночь» Микеланджело



Я песни ей пел силуэт рисовал

Допустим совсем неумело

И первым в лице ее тихом узнал

Черты рафаэлевой девы

Но в зеркало девушка скорбно глядясь

Насмешливо грустно сказала

Ну где ты увидел тут Еву

Глаза точно щелки

Поспать бы им всласть

И рот чтобы есть

И рада бы только что толку

А нет что ж терзаться мечтою

Какая уж есть я останусь такою

И я ей подал сокровенную весть

И тихо дыханьем ушко щекоча

Сказал

Есть правило то что начало начал

Коль хочешь ты знать поточнее

Какая ты есть в самом деле

И чтоб себя видеть такою

Должна подружиться с судьбою

Глянь в зеркало тотчас как страстью томима

Познаешь любовь ты с любимым

Далекий любых философий

Я свой демонстрировал профиль

Устами моими вещал сатана

Поверила в версию эту она

Пришелся рецептик ей мой по душе

Нашелся любимый - не я а с кем рай в шалаше

И к зеркалу жар пылкой страсти познав

Она тотчас робко прильнула

Без веры с надеждою затаенной

И охнула девушка вдруг увидав

Лицо что светилось мадонной

Решила она что колдун это я

Ко мне вечным ликом тогда обратясь

Мне вечною дружбой она поклялась

Решила она что счастливые вечно

Мои Рафаэль и Да Винчи

Срисовывали а не создавали

В любви сотворяемых женщин

Хранитель не я тайны этой

И найден источник секрета

Она рукотворную душу любви

Рисует сама на себе и в себе на крови

Колдуньей беспечной на святках

Шаля ворожит

А слово держать не спешит

Столь пылкие в клятвах

В калядках и прятках

Попробуй поймать вас ну где вы

Коварные дочери Евы

Вот в чем уж совсем не ленивы

Гибки и увертливы очень красивы

Сродни юным прутикам ивы

Имел их в виду сказавши Воздам

Господь приспособив их к розгам

И эта меня провела

Вильнула хвостом и была такова

Конечно в себе ощущала она

Несметную силу таланта

Всех бывших и будущих вмиг поголовно

В рабов превращая своей красоты

Усталой от страсти любовной

А мне же досталось горбатить мечты

И пыжиться в роли Атланта

Я в зеркале вижу любом те черты

Что врезались в сердце когда-то

Я их срисовал и послал ей вослед

Она не признала их

Что ж нет так нет Юрий Королев





Я так тебя люблю и этот дождь

Затапливающий дом уже сто дней

И это солнце в сто степей и сто пустынь

Мой жар сердечный вечно одинаков

Я ввысь смотрю в надежде Зодиаков

Увидеть знак не скажет мне остынь

Я не приемлю тормозящих знаков

А если так лишь поднатянем вожжи

И пустим вскачь заморенных коней

По своему я верую в судьбу я с ней согласен

Когда ее несокрушимое веленье

В согласии с моим о жизни представленьем

А нет я мчусь по параллельной трассе

Я все прошел и мелко и по крупной

Не уступал когда совсем невмоготу

Я ждать не стал и не умел я ждать

Я предлагал Творцу решить начистоту

Даруй мне все или вели стать трупом

Он осенил меня улыбкой благодати

Я рвусь как прежде и всегда

Иду на вы и не ряжуся в тогу

И наконец у цели вот она

Мерцает у счастливого порога

Ловлю сияющую тень

Ищу нетерпеливою рукою

Где ж это я теперь

Там где и все

В разделочной у Бога. Юрий Королев



Разметав льняные кудри по плечам и по лицу

Нарумянилась как будто новобрачная к венцу

Мчит себя не чуя птица и дитя и царь-девица

И распутница-царица и девчонка-озорница

Зачастила капель звонко цокот слышится весны

Кентаврица амазонкой зимние расторгла сны

Жгучей сорваны поземкой сметены с ветвей постромки

Почерневшие зимы звонок жаркий всплеск зари

И растаяли спросонок белые богатыри

Хлестко бьют ее копыта по расквашенной стезе

руки навстречу раскрыты и судьбине и грозе

В сердце бьется бури рокот грохает волной прибоя

С грешной святостью она ждет кентавра за собою

Так ладья кормы не чуя мчит на волны за бедою

Ты постой постой желанный подожди премудрый

Всюду льется запах странный – совладать так трудно

Разметав льняную гриву по плечам и по лицу

Скачет скачет горделиво - я хочу к венцу

Ты постой постой мой званный придержи свой бег

Подойди ко мне желанный - наш струится век

Бьется в сердце бури рокот не шумят сады

Там сливаясь тело с телом строятся лады

Там ритмичный дробен топот – лета ждут плоды

Внемлен лишь невнятный шопот – ветки и трава шуршат...

Разметав льняную гриву по спине и по лицу

Скачет чудище игриво видно стать по молодцу

Буйно пляшет кобылица вихрем космы вороша

Раскраснелась кентаврица расплескалася весна

Ведьма – ведница - ведьмица - век без отдыха и сна

Кентаврина кентаврица – До чего же хороша!







Юз Алешковский. Товарищ Сталин

Товарищ Сталин, Вы большой ученый,

В языкознаньи знаете Вы толк,

А я простой советский заключенный,

И мне товарищ — серый брянский волк.



За что сижу, воистину не знаю,

Но прокуроры, видимо, правы.

Сижу я нынче в Туруханском крае,

Где при царе сидели в ссылке Вы.



В чужих грехах мы сходу сознавались,

Этапом шли навстречу злой судьбе.

Мы верили Вам так, товарищ Сталин,

Как, может быть, не верили себе.



И вот сижу я в Туруханском крае,

Где конвоиры, словно псы, грубы.

Я это все, конечно, понимаю,

Как обостренье классовой борьбы.



То дождь, то снег, то мошкара над нами,

А мы в тайге с утра и до утра.

Вы здесь из искры разводили пламя,

Спасибо Вам, я греюсь у костра.



Вам тяжелей, Вы обо всех на свете

Заботитесь в ночной тоскливый час,

Источник teksty-pesenok.ru

Шагаете в кремлевском кабинете,

Дымите трубкой, не смыкая глаз.



И мы нелегкий крест несем задаром

Морозом дымным и в тоске дождей,

Мы, как деревья, валимся на нары,

Не ведая бессонницы вождей.



Вчера мы хоронили двух марксистов,

Тела одели ярким кумачом.

Один из них был правым уклонистом,

Другой, как оказалось, ни при чем.



Он перед тем, как навсегда скончаться,

Вам завещал последние слова,

Велел в евонном деле разобраться

И тихо вскрикнул: «Сталин — голова!»



Вы снитесь нам, когда в партийной кепке

И в кителе идете на парад.

Мы рубим лес по-сталински, а щепки,

А щепки во все стороны летят.

Живите тыщу лет, товарищ Сталин,

И пусть в тайге придется сдохнуть мне,

Я верю, будет чугуна и стали

На душу населения вполне.





ЮК. Весенний стих

Разметав льняные кудри по плечам и по лицу

Нарумянилась как будто новобрачная к венцу

Мчит себя не чуя птица и дитя и царь-девица

И распутница-царица и девчонка-озорница

Зачастила капель звонко цокот слышится весны

Кентаврица амазонкой зимние расторгла сны

Жгучей сорваны поземкой сметены с ветвей постромки

Почерневшие зимы звонок жаркий всплеск зари

И растаяли спросонок белые богатыри

Хлестко бьют ее копыта по расквашенной стезе

руки навстречу раскрыты и судьбине и грозе

В сердце бьется бури рокот грохает волной прибоя

С грешной святостью она ждет кентавра за собою

Так ладья кормы не чуя мчит на волны за бедою

Ты постой постой желанный подожди премудрый

Всюду рвется дробный топот – совладать так трудно

Разметав льняную гриву по плечам и по лицу

Скачет скачет горделиво - я хочу к венцу

Ты постой постой мой званный придержи свой бег

Подойди ко мне желанный - наш струится век

Слышен только бури рокот не шумят сады

Там сливаясь тело с телом строятся лады

Там ритмичный дробен топот – лета ждут плоды

Внемлен лишь невнятный шопот – ветки и трава шуршат...

Разметав льняную гриву по спине и по лицу

Скачет чудище игриво видно стать по молодцу

Буйно пляшет кобылица вихрем космы вороша

Раскраснелась кентаврица расплескалася весна

Ведьма – ведница - ведьмица - век без отдыха и сна

Кентаврина кентаврица – До чего же хороша!





ЮК. Дорогой млечною она

Летела в осень

Летела в осень

Печалью черною до дна

Поила сосен

Поила сосен



Один это очень хуже...

Это когда возвращаешься в дом

А дома не вовсе нет –

не ров и не лужа

Что отсутствует, -

дело не в том

Не то чтобы нет никого

А в доме ты никому не нужен

И шел бы мимо

И ты пролужишь

сквозь родимый

искательно

Как будто-то бы нет его

Как сквозь собственные ребра

И вроде бы для кого-то старательно

Изображаешь бодрость

Оглядываешься: для кого бы?

И - никого –

Пробить бы себя хоть лбом бы

И ощутить – вот я - был!

Я был, я это знаю точно

Похоже я состоялся заочно

А вроде бы шел бычком

Не то что никто обо мне не знает

Но нет никого, кого я знал бы

Во всем мире поразительно пусто

Быть может я гусеница бабочки

И никого не должно быть

ведь так бывает

Может я даже огород или сад ищу

Прожую вот лист капустный

И вспорхну к небу

К другим небо жаждущим

Но нет не жую и не вспархиваю

А смотрю в зеркало настороженно смаргивая

Хоть в зеркале есть я

И мы пообщаемся и поговорим о важном

Но этот в зеркале не разговаривает

А смотрит пристально и страшно

Вот вот он дуло к башке приставит -

Дуплетом и размажет по стеклу кашу

Бегу прочь от такого свидания

Без него один опять несу наказание

Но лучше одному чем так суицидально

И вот чтобы не было туже

И очень даже мизекордьяльно

Осеняет идея

Ведь теперь-то ясно что нужно

Чем один очевидно очень хуже –

Ну что же я господи балдею

То есть математически идеально

И прямо в эфире реет

Молчу как плененный воин

Таяся собственной доли –

Если плохое удвоить

Это естественно двое!





Надежда как известно терпелива

И когда оттренькает мой час

Вы с нею встретитесь и неторопливо

Обсудите что там и где у нас

Я старую свою лелею рану

И не хочу ее лечить ничем

И боли не отдам и грана

Она мне самому нужней

Ни временем ни взором ни вином

Ее я даже утешать не стану

Ее я ловко прячу паче чаянья

Скрывая за улыбкою отчаянье

С улыбкою отчаянье мое

Я все надеюсь мы усядемся за чаем

И взоры перестанем прятать ниц

Сплетем улыбки и беда растает

Сбежав слезой из-под твоих ресниц

Надежда удаляется последней

Уйду я а она с тобой

Помянет грешника улыбкой бледной

Насмешливой как отражение мое Юрий Королев

Юрий Королев. Поэт в России больше чем поэт. Народная память надежно сохраняет и поддерживает блицующий пламенем барельеф поэта и не допускает его превращения в официоз, и в этом смысле мы осознаем, что Высоцкий поставлен взыскующим ценителем в тот же ряд, что и Пушкин; но ведь мы ощущаем и еще нечто: он своей колеей следует и Есенину, и Маяковскому... Но ведь есть и еще что-то; потому что мысль и чувство спотыкаются, когда мы хотим поставить его в некий ряд, - Высоцкий выпирает отовсюду, - где-то нам это нравится, где-то не по нраву; кто-то все еще считает, что он не совсем поэт, как в свое время думали последние поэты двадцатого века - Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко; они ему говорили: ну зачем тебе, ты - бард, певец, артист; поэт - это другое. Вдова Рождественского Алла Киреева сказала как-то: Евтушенко считал первым поэтом себя, Вознесенский - себя, а их обскакал Высоцкий, которого они вообще никем не считали. Но нестыковочки возникают, и они мучают всех нас в большей или меньшей степени; и здесь высший судья - исторический читатель и его потомки, - они закрепили силуэт Высоцкого в великом хороводе - пантеоне классиков по всем основным признакам: времени, возрасту, образованию, социальной принадлежности, читают все и каждый понимает на свой лад, - так и полагается читать классика. Но Высоцкого не только читают, его слушают, и в этом, мне кажется, засела та самая заноза, которая так беспокоит взыскательную общественность; действительно, что это такое, занижает это памятник или, напротив, еще более его возвеличивает... Пушкин не раз обращался с думой и советом к Баяну, - он понимал, что корни его там: и сам он, как мы знаем, исполнял свои поэмы вслух (пел!) тем, кто умел слушать, - Пушкин был для своего времени элитным поэтом и слушала его элитная публика, он даже не хотел читать свои стихи любимой жене... Баян, конечно, пел для князей, но слушал его весь народ, хотя и князья тоже, и все его понимали, - но каждый по-своему. Это важная ипостась Высоцкого, - он, как Баян, поет, и понимают его все, - но по-разному, - как оно и пристало классику.



Юрий Королев. Мильон терзаний... Творческая биография всякого поэта начинается тогда, когда он обнаруживает на фоне пристрастия к бумагомарательству олнажды пришедшее истинное наслаждение от того, что вдруг получается - не шуточное, не подражательское, - а неопровержимо узнаваемое истинное творческое событие. Удивление, удовольствие, наслаждение в сочетании с недоверием - неужели это я? - Ай да Пушкин, ай да сукин сын! - требует повторения. И поэт начинает портить созданное Музой произведение: он его редактирует и доводит до полного неузнавания и изнеможения. С этого момента он уже знает, где остановиться; но не знает где, вернее когда, начать... Это ожидание явления Музы - вечная тема у всех поэтов; впрочем, не только поэтов, но и писателей и художников, даже химиков и ботаников, не говоря уже об актерах и спортсменах, - у всех лицедеев, то есть людей, способных выдавать нечто, находящееся за пределами человеческой обыденности и повседневно не свойственное даже этому лицу. Этот отмеченный судьбой человек естественно стремится повторить неизбывное счастье творения и узнавания и обнаруживает, что оно не поддается его приказам; отсюда мильон терзаний, фобий и скверных привычек, которые возможно и случайно сопровождали появление Музы: алкоголь, наркотик, кофе, бессонница и всякое разное накручивание экзальтаций, - приводящих порой к ранней гибели героя. Но если он к сорока не погиб, то обнаруживает, что упорное следование занудному обряду: утром встать и немедленно засесть за работу - не зависимо от желаний и настроений, дает регулярную и надежную уверенность в возвращении вдохновения - одни-два раза в неделю или раз в месяц, как кому повезет; так из Байрона происходит Гете, а из Лермонтова - Лев Толстой.



Юрий Королев. Гении, прожившие нормальный срок, умирали по нескольку раз, вновь и вновь находя себя другим - но неизменно Божественным, - то в голубых, то в оранжевых периодах, то в серебряном, то в футуристическом небе. Владимир Высоцкий - поэт из плеяды гениев одной высокой волны, с гребня которой они падали в вечность и физическое небытие. Таких среди великих поэтов много (за последние двести лет - Байрон, Шелли, Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин, Блок и целый список по алфавиту), я бы сказал большинство; это характерно не только для поэтов, но и для художниов во всех сферах творческой деятельности. Предчувствие скорой смерти просматривается всегда в их произведениях, потому что приходит ощущение законченности этой страницы творчества, а будет ли новая - неведомо, ибо это может быть достоянием лишь Божьей вести; кстати, и у тех из них, кто потом прожил большую и плодотворную жизнь, как Лев Толстой, например. Их гений, их талант - дар Божий, и так и воспринимался ими, ибо они сами не понимали, откуда эта благодать; конечно, они были великие трудолюбцы, но прекрасно осознавали, что за качество плодов их творчества трудолюбие отвественно только в малой мере; остальное неведомо откуда взялось - от Бога, приснилось, рука сама написала... В основе всех фобий великих творцов был страх однажды утратить этот дар, и вовсе не в том дело, что их ждал общественный позор и разочарование, хотя они всегда очень болезненно реагировали на критику и утверждения, что их блеск погас; но в том, что они до смерти и более чем страшились лишиться этого замечательного состояния, называемого Вдохновением и связываемого ими с божественным озарением и с собственной особенностью, сродни Богу и Божественности, в которое они впадали в творческом экстазе: лишиться этого - страшнее смерти; и они жили с постоянным ощущение дамоклова меча: вот рухнет, и все кончится, как началось - неизвестно откуда. Собственная причастность к богу для них и у них не вызывала ни вопросов, ни недоумения: в своих досмертных Памятниках они не скрывают этого. Высоцкий ушел на гребне первой волны; несомненно его ждали периоды творчества во всех цветах радуги; но и за сорок лет он одарил нас со всей щедростью, свойственной гению.